Отрывок из доклада по результатам Столетнего форсайта о группе вызовов «Знание»
Барьер когнитивной сложности управления
Мир становится хаотичной, быстро меняющейся средой, его сложность и волатильность постоянно растёт. Часто эта ситуация характеризуется аббревиатурой VUCA2, описывающей «новую норму» «мира стратегической неопределённости» — как признание факта, что мир стал запредельно сложен, чтобы быть рационально понятным не только для обывателей, но и для профессионалов. Этот кризис объективен — выросло количество людей, разнообразие видов деятельности, сложность техносферы. Современный мегаполис типа Шанхая или Москвы — это десятки миллионов людей, сложнейшая система транспорта, энергетики, питания, безопасности, которая должна надёжно и предсказуемо функционировать каждую секунду. Традиционные системы управления, основанные на концентрации системы принятия решений в одном месте, просто не способны «ухватить» ситуацию, они всегда запаздывают.
Иерархические модели управления были суперэффективны для построения империй и создания массовой стандартной потребительской экономики — централизованное управление давало возможность мобилизовать ресурс и достичь нужного результата, управляя «системой целиком». Но при продолжающемся росте сложности иерархия начинает давать обратный эффект — в ней растёт количество «этажей» принятия решений, теряется информация, возрастает скорость реакции. Иерархия «коллапсирует» под своим весом — но какова альтернатива ей?
Одна из идей состоит в создании распределённых систем управления, вовлекающих множество участников — в том числе, в создании «прямых демократий», где каждый является и «решателем», и «исполнителем». Тогда вроде бы каждый, зная ситуацию, может принимать решение о том, что непосредственно касается его. Но в такой системе тоже возникает проблема когнитивной сложности — кто и как может построить правильную «архитектуру принятия решений», дающую каждому нужные права? Кто и как обеспечит вовлеченность и мотивацию при принятии решений? Не станет ли такая система прямым путём к ещё большему уплотнению сложности?
Зачастую реакцией управляющих систем является не попытка справиться со сложностью, а попытка «сбросить сложность», упростить ситуацию. Политики и бизнес лидеры прибегают к популизму, обещая простые решения, а получив власть, стремятся действовать на основе простых понятных моделей. Они пытаются также снизить информационный поток для приемлемого минимума в надежде на то, что входящая информация окажется правдивой.
К сожалению, такой подход тоже не работает — сложность управляемых систем объективна, уничтожение разнообразия или попытка закрыться от него ведёт скорее к потере знания и способности действовать — и многократно повышает вероятность ошибок и провалов.
Ясно, что у каждой из моделей, как у распределённого принятия решений (сетей), так и у иерархии, есть свои преимущества. К примеру, при столкновении с глобальными вызовами сети хороши для медленного поиска, для генерации разнообразия решений — но очень плохо работают, если надо широко и быстро распространить уже найденные эффективные решения. И пока нигде не найдена новая модель, способная продуктивно соединить обе парадигмы.
Неожиданным образом у управленцев вызывает интерес подход Китая — создание цифровых систем управления, напрямую доходящих до каждого гражданина, мониторящих его образ действия и дающих ему права в соответствии с поведением и экспертизой. Китайский опыт в чистом виде не переносим на другие культуры — но какие-то аналоги системы тотального мониторинга и профилирования, вероятно, будут появляться во всех странах. Но и у этого подхода есть серьёзные недостатки — он загоняет людей в «цифровую клетку», лишает их возможности проявить неизвестные способности — творческий и предпринимательский потенциал.
Альтернативы — такие как «криптоанархизм», распределённые системы принятия решений и саморегулирующейся настройки прав на основе распределённых реестров [Ludlow, 2001] — возможно, в будущем окажутся более жизнеспособны.
В любом случае, ясно, что кризис сложности не решить без смены самих принципов управления, в том числе управления информационными потоками. Роль моделей мышления и коммуникации — в том числе усиленных цифрой, — оказывается здесь критична.
Барьер взаимопонимания и разрушение коммуникативных полей
Растёт не только сложность мира, но и сложность нашего знания о нём. Огромный массив человеческого знания о мире столь велик, что его стало невозможно не только использовать на практике, но даже сколько-нибудь связно описать.
Многочисленные научные направления — особенно в сфере социальных и гуманитарных наук — развиваются вне какой-либо связи с соседними дисциплинами, производя собственные языки описания мира, всё больше усиливая геттоизацию науки и создавая эффект «разрыва смыслового фронта» (по выражению Станислава Лема) — когда единой научной картины мира уже попросту нет.
Одновременно с проблемой ухода науки в «башню из слоновой кости» существует и ровно противоположная проблема. Активное вовлечение учёных примерно с конца 1950-х годов в обоснование политических решений в какой-то момент привело к тому, что наука начала терять свой статус «указывающего, куда двигаться» и всё больше стала выполнять функцию обоснования политических решений задним числом. Упрощение науки для целей принятия решений привело к доминированию немногочисленных лидирующих направлений (вроде неоклассического подхода в экономической науке), испытывающих примерно те же проблемы в описании реальности, что и более маргинальные школы, но удерживающие своё доминирование за счёт аппаратного веса и политических соображений. Это закономерно привело к падению общественного авторитета науки и снижению качества общественной дискуссии.
В последние годы этот авторитет продолжает дополнительно ухудшаться из-за смешения норм коммуникации — нормальная для учёных практика критического мышления воспринимается политиками и широкой публикой как неуверенность, сомнения часто интерпретируются в пользу более выгодных, а не более истинных суждений. Вкупе с тем, что наука действительно далеко не всегда нейтральна и научное знание иногда можно коррумпировать (есть масса подобных примеров, например, в медицине [Lundh et al., 2017] и химии [Richter et al., 2018]) — учёные обоснованно теряют статус авторитета по сутевым вопросам.
Мы наблюдаем характерный симптом провала «проекта Просвещения» — в XVIII веке наука претендовала стать религией Разума, способной обосновать разумным образом весь мир, включая разумное человеческое поведение.
Неспособность науки занять роль «компаса для человечества» вызывает к жизни другие ответы на когнитивную сложность — с одной стороны, это возврат к традиционализму (в том числе, возрождение религиозного фундаментализма), а с другой, распространение «мировоззренческой эклектики».
Но, по сути, каждый из этих способов миропонимания оказывается тупиковым, не позволяет решить задачу выстраивания общего коммуникативного поля.
Современное общество, по мере распространения средств электронных СМИ и социальных сетей, стало терять независимых арбитров общественной дискуссии. Глубокая убыточность наиболее авторитетных СМИ привела к тому, что в сфере медиа стала доминировать модель существования за спонсорские пожертвования и политического заказа. Реакция общества не заставила себя ждать — доверие к традиционным СМИ снизилось до рекордно низких величин, зона общественного консенсуса распалась, а разные общественные слои стали концентрироваться в информационных лагерях, почти никак не связанных между собой. В эпоху социальных сетей такая ситуация проявила себя через волну ложных новостей (fake news), распространяющихся по сети со скоростью лесного пожара. Общественное доверие к большей части общественных институтов стало падать даже в странах, где культура дискуссии и выработки общественного консенсуса была более развита — так, согласно опросу, проведённому аналитическим центром RAND Corporation, единственным институтом, пользующимся высоким уровнем доверия в США являются Вооружённые силы [RAND, 2020]. Одним из самых опасных следствий этого является то, что у общества по сути не остаётся общего поля смыслов, в пространстве которых можно принимать согласованные решения.
К примеру, различие позиций по ключевым вопросам среди сторонников двух основных партий США, республиканцев и демократов, многократно выросло за последние двадцать лет — особенно среди тех, кто активно вовлечён в политические вопросы. В традиционном обществе роль «общего базиса» играет религия, в индустриальном — должна была играть наука. Но мы видим, что идеалы эпохи Просвещения, наличие общей научной картины мира и общих разумных представлений о важном, больше невозможно удержать. Способов договориться о происходящем и о будущем все меньше — но если мы не найдём эти способы, глобальная катастрофа неизбежна.
Остановка научного познания
Накопление научного знания начинает нести свои проблемы — в том числе, становится ясно, что научное знание далеко не всегда действует во благо. Но, возможно, всё дело в том, что нам просто не хватает нужного знания об организации познания? Или, возможно, нам нужно создать правильный технологический инструмент? Важный вопрос состоит в том, можем ли мы рассчитывать на научный прогресс как на вечный и гарантированный источник нашего развития и благосостояния?
Интуитивным кажется ответ «да» — всегда найдётся, что исследовать, граница нашего «незнания» расширяется по мере познания. Но есть и другие соображения. Наука — это деятельность людей, и как любая деятельность, она имеет свою цену и свою ценность. На заре науки было много неизвестного — цена поисков была низкой, а ценность найденного знания — высокой. Франклин мог исследовать атмосферное электричество с помощью обычного воздушного змея, а поняв его природу, смог создать массовый и простой громоотвод. Но рост сложности знания требует усложнения средств его получения. Современные физические установки — это Большой адронный коллайдер (БАК), термоядерный реактор ИТЭР, гигантский радиотелескоп Square Kilometer Array. Каждая стоит миллиарды долларов и требует сложнейшей кооперации при создании и использовании. В какой-то момент, как пишет Нобелевский лауреат по физике Стивен Вайнберг в статье «Кризис большой науки» [Weinberg, 2012] — общество спросит, а зачем ему продолжать дорогостоящие научные исследования, не несущие очевидной практической пользы?
Примерно та же ситуация складывается и в технологиях, применяющих уже полученные знания. Развитие аппаратной части информационных технологий требует увеличения мощности и уменьшения размера чипов — это приводит к росту их стоимости, и к тому, что организаций, способных создавать такие чипы, в мире становится всё меньше.
В какой момент появление следующего поколения чипов окажется слишком дорогим и нецелесообразным? Получится ли создать следующее поколение чипов — или технологии могут упереться также в объективные ограничения «закона Мура»?
Такую картину можно увидеть по широкому фронту разных промышленных и потребительских технологий.
Кроме этого, усложнение технологий и дороговизна познания приводят к росту цены ошибки. Наука начинает оставаться в «колее» уже принятых когда-то решений, в том числе, с учётом необходимости оправдать вложения. Альтернативные и более эффективные ветки могут не развиваться ещё и потому, что их попросту блокируют — как это происходило, к примеру, с отсутствием развития технологий электротранспорта в течение почти сто лет.
К проблеме разрыва между познанием и социальной практикой известный российский учёный, один из основателей «большой истории» Акоп Назаретян, сформулировал «закон техногуманитарного баланса»: «Чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные средства культурной регуляции необходимы для сохранения общества» [Назаретян, 2012]. Широко известна схема рабочей группы по будущему работы Deloitte, описывающая разрыв между скоростью изменения технологий (изменяются быстрее всего), адаптацией людей, бизнесов и регуляторных практик. В развитие этой схемы важно отметить, что люди вовсе не являются заложниками «автономно» развивающейся сферы технологий — хотя существует ряд стратегий адаптации к высокому темпу развития этой сферы, но массовая неспособность адаптироваться и принять знание и технологии может поставить под вопрос запуск многих принципиально важных направлений исследований. Просто в рамках целесообразности — нецелесообразности.
Возможно, после десятилетий бурного роста мы увидим плато насыщения научно-технологического развития. Причём границей является не сама готовность научно- технологической сферы продолжать свою деятельность, а готовность общества эту деятельность принять и поддержать.
Есть ряд вероятных ограничений — например, известные нам методы познания могут оказаться попросту «исчерпанными», они не будут давать нового доступного знания. Новые методы — скажем, использующие работу с нейросетями — отработают свои возможности ещё быстрее. Полезность следующего шага развития науки может встать под вопрос. Мотивация общества, корпораций и государств к сохранению масштабной научно-технической сферы — начнёт всё больше уменьшаться. Оплата деятельности учёного будет снижаться, карьера учёного станет всё менее привлекательной, число и качество учёных резко сократится.
Такой сюжет вполне может произойти — мы видели его в миниатюре в обществе, где произошло резкое упрощение экономической деятельности и общественной жизни. После коллапса СССР научная деятельность оказалась невостребованной, ведущие исследователи уехали на Запад, остальные выживали или ушли в бизнес, и «великая советская наука» деградировала в течение поколения. Потеря способности производить сложное знание происходит очень быстро.
Возможно, так и выглядит коллапс сложного общества, о котором нас предупреждает Джозеф Тейнтер: фундаментальные институты общества становятся контрпроизводительными, и на следующем этапе система «сбрасывает уровни сложности». Но с учётом центральной роли, которую сейчас играет научное познание — такой «сброс» может оказаться крайне болезненным. Прорыв же может возникнуть только там, где мы поменяем свои способы воспринимать мир — и откроем принципиально новые способы получать и применять знания.
Форсайт “Столетний горизонт” прошел на интенсиве Архипелаг 2121 в июле 2021 года.
Источник: Яндекс.Дзен
